18. Культура: письменность, образование, литература и искусство

Исходный текст летописи (в издании 1836 г.) и текст в издании ПСРЛ (1980) — Фрагменты. Сравнение

переводисточникподлогкультураинтересные фактыпрофессиональное образованиекниги литературапереводыпереводчикиисториянаука

Источник: [16.60]

14/1 января. Вторник
Невольно приходили мысли, как ненаучно я изучал японский язык. Сколько потеряно зря времени и как можно было использовать эти 6 лет жизни в Токио хотя бы в смысле установления правильного сознательного произношения японских звуков, а не так по слуху. Кажется, что все это можно будет наверстать, если поеду теперь в Японию, но, с другой стороны, знаешь, что если поедешь теперь, то нужно будет исполнять определенную работу и учиться можно будет только попутно и за [неразборчиво. — Прим. изд.] всего не поспеешь.

сын Елисееваяпонский язык в РоссииГражданская войнагенофонд нациикультураинтересные фактыпрофессиональное образованиекниги литературапереводыпереводчикиисториянаука

Источник: [20.90]
Комментарии

Чтение по вечерам стало возможным, когда немцы от ночных бомбардировок перешли к постоянным дневным обстрелам. Ночи стали спокойнее с января 42 года. Голод терзал, но чтение помогало забываться, тем более что подсушенную на буржуйке корочку мне разрешалось оставить на вечер...

Далее — все было проедено, но дистрофическая мама, отрывая от себя, героически спасала мою жизнь, а я с наслаждением слушала по радио «Часы» Тургенева. Своим удивительным голосом Мария Григорьевна Петрова ежедневно читала эту повесть. Какая же это была радость!..

Ленинград в блокадеморальный духспасение воспитаниемкультураинтересные фактыпрофессиональное образованиекниги литературапереводыпереводчикиисториянаука

Источник: [20.93]

Средние века не дали картин чувственного, сексуального характера; абсолютное большинство средневековых произведений высокодуховны и аскетичны.

Ещё более заметен патологический крен в литературе, живописи и скульптуре. В этих сферах «героями» стали Бэббиты, Элмеры Гентри, извращённые и психически нездоровые характеры Хемингуэя и Стейнбека, Чехова и Горького, д’Аннунцио и др., состоящие из сумасшедших и преступников, лжецов и подлецов, отщепенцев рода человеческого, рассыпанных среди посредственностей.
Преступники и детективы нашей развлекательной литературы и «триллеров» как бы созданы для того, чтобы вновь подчеркнуть эту мысль.

В области драмы большинство персонажей в произведениях Чехова, Горького и О’Нила психически ненормальные и извращённые отщепенцы или же попросту откровенные преступники, а в лучшем случае — обыкновенные посредственности.
Ещё более потрясает патология и вульгарность, превалирующая в современных кинофильмах. Рецепт любого сценария очень прост. Добропорядочная девушка влюбляется в гангстера, который старается убедить её, что он герой, а вовсе никакой не гангстер. Или, если роли поменялись, — проститутка, заманивающая в ловушку малолетнего «отпрыска» из высшего света. В обоих случаях «дух» один и тот же. Статистические исследования показывают, что от 70 до 80% всех предлагаемых публике фильмов сосредоточены на преступлениях и сексуальной любви.

социологияисториякультуразакат ЕвропыобществолитературакинокинематографНЛП

Источник: [21.180]

1918
Нельзя упрекнуть Шевченко, что он не любил Украины, но пусть мне галичане или кто-нибудь из наших украинских шовинистов скажет по совести, что, если бы он был теперь жив, отказался бы от русской культуры, от Пушкина, Гоголя и тому подобных и признал бы лишь галицийскую культуру; несомненно, что он, ни минуты не задумываясь, сказал бы, что он никогда от русской культуры отказаться не может и не желает, чтобы украинцы от нее отказались. Но одновременно с этим он бы работал над развитием своей собственной, украинской, если бы условия давали бы ему возможность это делать.

Гражданская войнаполитикаУкраинамемуары гетманалитература

Источник: [20.174]

Русская Антиутопия из 1920-го года

Я, Д 503, строитель Интеграла, — я только один из математиков Единого Государства. Мое, привычное к цифрам, перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю и знаю.

Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера — сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах (вероятно, от древнего «Uniforme» — Прим. ред.), с золотыми бляхами на груди — государственный нумер каждого и каждой. И я — мы, четверо, — одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. Слева от меня О 90…
— Я бы так хотела сегодня прийти к вам, опустить шторы. Именно сегодня, сейчас… — робко подняла на меня О круглые, сине хрустальные глаза.
Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день — послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» — как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе… А это — разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как звери.
И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства…

Недавно археологи откопали одну книгу 20 го века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и о барометре. Дикарь заметил: всякий раз, как барометр останавливался на «дожде», — действительно шел дождь. И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял ровно столько ртути, чтобы уровень стал на «дождь» (на экране — дикарь в перьях, выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли вам, что смеха гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как и дикарь, европеец хотел «дождя», — дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял перед барометром мокрой курицей. У дикаря, по крайней мере, было больше смелости и энергии и — пусть дикой — логики: он сумел установить, что есть связь между следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на том великом пути, по которому…

— К счастью, допотопные времена всевозможных Шекспиров и Достоевских — или как их там — прошли, — нарочно громко сказал я.
R повернулся лицом. Слова по прежнему брызгали, хлестали из него, но мне показалось — веселого лака в глазах уже не было.
— Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к счастью! Мы — счастливейшее среднее арифметическое… Как это у вас говорится: проинтегрировать от нуля до бесконечности — от кретина до Шекспира… Так!
<.>
Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
— Прелестный ликер. Хотите?
Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе — это вот, с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
— Слушайте, — сказал я, — ведь вы же знаете: всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем — Единое Государство беспощадно…
Темные брови — высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
— Быстро уничтожить немногих — разумней, чем дать возможность многим губить себя — и вырождение — и так далее. Это — до непристойности верно.
— Да… до непристойности.
<.>
Сталь — ржавеет; древний Бог — создал древнего, то есть способного ошибаться, человека — и, следовательно, сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда — понимаете — никогда — не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений. Истина — одна, и истинный путь — один; и эта истина — дважды два, и этот истинный путь — четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки — стали думать о какой то свободе, то есть ясно — об ошибке? Для меня — аксиома, что R 13 сумел схватить самое основное, самое…

Вся жизнь во всей ее сложности и красоте — навеки зачеканена в золоте слов.
Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их лира — утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и интимный звон хрустально сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот уличных мембран.
Наши боги — здесь, внизу, с нами — в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной; боги стали, как мы: эрго — мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь божественно разумной и точной, как наша…

Корпус «Интеграла» почти готов: изящный удлиненный эллипсоид из нашего стекла — вечного, как золото, гибкого, как сталь. Я видел: изнутри крепили к стеклянному телу поперечные ребра — шпангоуты, продольные — стрингера; в корме ставили фундамент для гигантского ракетного двигателя. Каждые 3 секунды могучий хвост «Интеграла» будет низвергать пламя и газы в мировое пространство — и будет нестись, нестись — огненный Тамерлан счастья…

Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их… Но в том-то и ужас, что эти тела — невидимые — есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие тени — иррациональные формулы; и математика, и смерть — никогда не ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них есть — неизбежно должен быть — целый огромный мир там, за поверхностью…

Человеческая история идет вверх кругами — как аэро. Круги разные — золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на 360 градусов. И вот от нуля — вперед: 10, 20, 200, 360 градусов — опять нуль. Да, мы вернулись к нулю — да. Но для моего математически мыслящего ума ясно: нуль — совсем другой, новый. Мы пошли от нуля вправо — мы вернулись к нулю слева, и потому: вместо плюса нуль — у нас минус нуль.
<.>
Чтобы установить истинное значение функции — надо взять ее предел. И ясно, что вчерашнее нелепое «растворение во вселенной», взятое в пределе, есть смерть. Потому что смерть — именно полнейшее растворение меня во вселенной. Отсюда, если через «Л» обозначим любовь, а через «С» смерть, то Л=f(С), т. е. любовь и смерть…

Ночью вы проснулись, раскрыли глаза в черноту и вдруг чувствуете — заблудились, и скорее, скорее начинаете ощупывать кругом, искать что-нибудь знакомое и твердое — стену, лампочку, стул. Именно так я ощупывал, искал в Единой Государственной Газете — скорее, скорее — и вот:
«Вчера состоялся давно с нетерпением ожидавшийся всеми День Единогласия. В 48-й раз единогласно избран все тот же, многократно доказавший свою непоколебимую мудрость Благодетель.

Е. Замятин. Мир. «Благодетель»

Торжество омрачено было некоторым замешательством, вызванным врагами счастья, которые тем самым, естественно, лишили себя права стать кирпичами обновленного вчера фундамента Единого Государства. Всякому ясно, что принять в расчет их голоса было бы так же нелепо, как принять за часть великолепной, героической симфонии — кашель случайно присутствующих в концертном зале больных…»
<.>
На первой странице Государственной Газеты сияло: «Радуйтесь, ибо отныне вы — совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы — были совершеннее вас… Вы — совершенны, вы — машиноравны, путь к стопроцентному счастью — свободен.»
На другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).

Вечером в тот же день — за одним столом с Ним, с Благодетелем — я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.

Затем ее ввели под Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и большие — то это было очень красиво. Когда из-под Колокола стали выкачивать воздух — она откинула голову, полузакрыла глаза, губы стиснуты — это напомнило мне что-то. Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, — смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза — и она все-таки не сказала ни слова. Другие, приведенные вместе с этой женщиной, оказались честнее: многие из них стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по ступеням Машины Благодетеля.

Откладывать нельзя — потому что в западных кварталах — все еще хаос, рев, трупы, звери и — к сожалению — значительное количество нумеров, изменивших разуму.
Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь — мы победим. Больше: я уверен — мы победим. Потому что разум должен победить.

антиутопиялитература_начала_XXисторияобществоуправление_прошлымкультураобразованиегосударство_Утопия-XXидеология

Источник: [21.191]

Писателей, имевших мировую известность, после смерти Л. Н. Толстого не осталось. Максим Горький и Леонид Андреев заметно утратили популярность в широких кругах интеллигенции (хотя Горький за эти годы написал несколько выдающихся романов автобиографического характера). Наибольшей известностью пользовались И. Бунин, А. Куприн; из новых имен — Б. Зайцев, граф А. Н. Толстой, Д. Мережковский и З. Гиппиус — из области литературы все более переходили к политико религиозной публицистике.

В поэзии общее признание получили декаденты — Бальмонт, Брюсов, Блок, Белый (причем наибольшей популярностью пользовался Блок). Из нового поколения выделялись своей острой личной лирикой Анна Ахматова и Марина Цветаева; вокруг Н. С. Гумилева создавалась группа поэтов акмеистов, стремившихся улучшить культуру стиха. Посмертное признание получил Иннокентий Анненский, почти не замеченный при жизни. Выделялись также из многочисленной плеяды поэтов начала XX в. В. Ходасевич, Осип Мандельштам, Б. Садовский.
Новые искания в области поэзии приняли крайние формы — от стихов Хлебникова и Бурлюка, лишенных всякого смысла, кроме звукового, до поисков новых слов и особенно новых окончаний слов у Игоря Северянина, имевшего наибольший успех у широкой читающей публики, — и до футуристов, пытавшихся создать причудливую смесь поэзии и балаганного фиглярства; из футуристов несомненным дарованием обладал Вл. Маяковский.

Ни у кого из писателей этого времени уже не чувствовалось той цельности интеллигентского мировоззрения, которая преобладала в 90 х гг. и в последний раз ярко проявилась в пьесах А. П. Чехова. Из писателей старой школы В. Г. Короленко, отойдя от чистой литературы, писал свою автобиографию («История моего современника»).

образованиеидеологиякультуралитератураписателипоэтыцензура

Источник: [21.186]